Альманах «Российский колокол» № 4 - Альманах Российский колокол

вода? «Все равно, что пустой желудок заставить переваривать», пришло сравнение, и смиренно, расслабленно понял он: до иной правды… до всякой правды нужно дорасти. А пока что она вне его, и нечего ее колебать бессильной душой. Пока достаточно лишь знать о ней. Но тем потребней ему становились слова Ксении Ивановны, и он перебирал их в памяти, пытался вникнуть, хватался за них как за веревочку. И внушал себе и в догоняющем еще дыхании страха привязывал себя к тому, что это единственное, это единственное, что как-то все-таки может… только бы эту вот веру! Как?! Как ее найти?

Он посмотрелся в зеркало трюмо: о-о, и впрямь может помниться о его нездоровье – с одного взгляда на это стянутое лицо, на такие вот глаза. В которых… нечто, как показалось ему, «нечто врубелевское», только без огня напряжения или тайны – затлевшие впалые глаза. Это его, впрочем, не обеспокоило, ибо хорошо знал, что наше физическое состояние, как правило, является следствием внутреннего строя, душевного. А вот с этим, чувствовал он, что-то пошатнулось в душе, она как-то стронута, она… ему увиделось зловеще вздувшееся какое-то потемнение, как опухоль, и это не участок организма – это само восприятие действительности теперь… Он дернул головой, как бы стряхивая виденье. Но так не стряхнуть того, что чувствуешь. И вот слова соседки – выходит, и они прах. Все слова прах и звон, если они не напряжены силой веры. Но ему сознание этого голое сейчас – все так же не впрок.

Ему невыразимо захотелось вдруг куда-нибудь в деревню – хоть два-три денька пожить в этакой маленькой захолустной, поскитаться по ее округе, подышать сенным запахом, лесным благим – природы испить душой. И-и… забыться, забыться, забыться.

Наконец объявилась Реми. Медленно вошла с опущенной головой и заискивающе ждущим взглядом из-под бровок.

– Реми! Наконец-то! – он рванулся к ней и не обнял, а положил руки ей на плечи. – Ну, что ж ты… где ты была? Ты долго проживешь! Чему я, конечно, очень буду рад, – прерывисто заговорил он, едва сдерживаясь, накричать или разрыдаться.

– Н-не поняла… почему ты так говоришь?

– Потому что у тебя десять минут длятся два часа!

– Ну, Поля! – она виновато улыбнулась. – Там был потрясающий торт, и Сусанка, понимаешь, усадила чай пить. Полчаса, я думала, ничего не решат, а просидели…

– Так ты и не голодна, стало быть? А я-то тут… чайник еще кипятил!

– Как?! Все два часа? – не удержалась, прыснула она, но тут же осеклась, закрыв ладошкой рот, и голос ее зазвенел: – Ну и умничка, что вскипятил, я с тобой с удовольствием еще попью. Сусанка и заваривать толком не умеет. Ты устал? Честно! Вид у тебя какой-то…

Она недовольно покачала головой и уже тише и другим тоном, как будто сулила тайные сокровища, проговорила:

– Ничего, сейчас мы с тобой настоящего попьем, нашего, правда?

И они пили настоящий свой чай, сидя, как всегда, друг перед другом – она в певучих интонациях все рассказывала о чем-то, светло поглядывая на него, а он… а он с примиренной измаянной улыбкой смотрел на нее, словно разглядывал, блуждая по милым чертам, голос ее слушал, вспоминал, как отвирался на ее телефонные заботы, и большей нежности, чем в те минуты, наверно, никогда раньше не испытывал. Ибо не знал он до этого, что может быть такая нежность, которая возникает из страдания и становится им сама.

Этот вечер, а точнее, уже остаток его, они провели по-особому посвященно друг другу. Она, конечно, все-таки опять прочувствовала его. Павел же был словно опьянен слегка, зарницы играли в нем какого-то протепленного, родного ко всему окружающему чувства. В этом настрое давалась ему некая благоговейная новина. Но было оно обожжено печалью, какая пришла к нему навсегда, и он это знал. Тут уж ничего не поделаешь, без этого привкуса печали он уже не сможет относиться ни к чему. Потому что узнал сегодня самый главный, быть может, в своей жизни вопрос. Вопрос исказивший само ощущение жизни: «Зачем все, если все не вечно?»

Сознание было просто парализовано им, и лишь где-то, где-то на окраешке лучиком маячило: вера. И подобно тому, как он сумел принять, что до всякой правды нужно дорасти, теперь в нем теплилась догадка, что для света нужно еще прозреть. Слепому свет – бесполезен.

Слушая оживленный говор своей жены, он подумал с охотной покорностью, словно укутываясь от холода: «А вообще, надо действительно своим земным все-таки жить. Мы еще слабы перед такими вопросами. И если себе не лицемерить и честно смотреть – может быть, и всегда будем слабы… пока не имеем защиты. Вот как вера – но что же за вера должна быть такая, что победит это, непомерное для нас, и укрепит?! Мне бы, мне бы такую веру! Царству сему не будет конца… Вот! Вот!»

Во всей этой путанности мыслей и в тумане представлений огонек уже был зажжен в нем, чутьем страждущего понятый как именно то самое, что называется «единое на потребу»: он в истовой надежде уже верил, что открытое ему в сегодняшнем разговоре с соседкой-старухой придет, должно прийти, «как-нибудь, а все равно когда-нибудь придет! Другого – перед тем – ничего не дано».

Но когда они легли спать, выключив свет, и комната вещей растворилась в грянувшей темноте, он прильнул к жене, как напуганный ребенок: «Боже мой, Реми, Реми… как я люблю тебя!» – «Я знаю, Полик. А чего это ты… так?» – «Так. Просто… мы столько уже живем, что не чувствуем уж это. Привычка какая-то» – «Это же естественно».

Так они шептались. И вдруг на грани шепота и крика:

– Нет, нет! Не привыкай! Никогда! И я не хочу привыкать! Это же потрясающе, невыразимо, что ты рядом со мной, вот вся здесь рядом со мной! Ты просто не представляешь, как, как, как я тебя люблю!

– Да что это с тобой, Пашка?!

Пушкинский странник возник перед ним, непонятый никем, даже «родными» в стихотворении, – нет, тут уж точно безумцем быть – открывать, объяснять ей свое состояние. Он только со стоном обнял ее, словно в ней была ему вся уютность мира и весь укров мира – обволокнуться, проникнуться и женским ее телесным теплом, как защитой от всего… Такой вот защитой. Другой у него не было еще – еще не было. Лишь это вот хрупкое гибкое трепетное тело и эта душа – конечно, эта душа, еще более хрупкая и незащищенная, но ему посланная. Она ответила, скорее, материнской отданностью, вся полностью… И тут «прочуяла» его! И под эту ласку утешения ему вспомнился, пробился сквозь тупую маету